Зарисовки в блокноте. Зарисовки в блокноте.. Керчь

зарисовки в блокноте: Керчь




Заканчивается лето. Устраивая кое-какие дела сестры свой отпуск я вымучил еще в апреле, а потому поручение высшего начальства, упрекнувшего в чересчур усердной работе и невиданной самоотдаче, становится для меня неожиданностью – недельку-другую, мне следует хорошенько отдохнуть и набраться сил. «Займись тем, чем давно хотел заняться», советует товарищ, видимо вид у меня рассеянный и озадаченный в эту минуту. Как бы там ни было, а усталым я себя не чувствую. Посреди жидкой, пустой ночи крадется на пуантах и останавливается около подушки, на которой лежит моя голова – во всяком случае именно так, не изнутри, а извне я ощутил её первое появление – мысль странная, прихотливая и неуместная. Я прилежно сопротивляюсь, потом отвожу время до рассвета, и ленюсь, еще немного после того как квадрат окна выкидывает белый флаг, наконец нашариваю телефон. Осовелый голос по номеру справочной службы вокзала подтверждает, что это возможно и я бронирую билет в прошлое...

Вагонную скуку разбавляю чаем и книгой. Из соседнего купе доносится восторженный визг беснующегося чертенка и тщательно взвешенный увещевающий голос взрослого, я закрываю томик и готовлюсь к тому, что сейчас прозвучит знакомая из детства, остепеняющая уловка. Время идет, а того что я жду не происходит, и я уже готов прокричать ее сам.

Из вагона выхожу со странным чувством пустоты и безразличия. Еще во время сборов, предвкушая эти первые минуты; как выйду, как вдохну пахнущей солью и степью воздух, как стану искать таксомотор… еще тогда с горечью понял что не почувствую ничего, что все напряженно-торжественное ожидание всего лишь результат минутного каприза, блажи, что первым прикосновением к реальности растворится словно туман – то ради чего приехал, не только не существует, но и никогда не существовало, а было лишь взволнованной работой мысли...

Начиная с тех пор как мне стукнуло четыре, каждое лето моего детства мы приезжали в Керчь с двойной целью: отдохнуть и проведать родственников. И теперь идя по перрону – в щелях между плиткой желтеют крупицы песка-ракушечника – странно и дико сознавать, что в своей самостоятельно жизни я ни разу не нашел случая вырваться сюда хотя бы на несколько дней.

Я не был здесь пятнадцать лет, или что-то около того.

Ни морем, ни степным травами, а солярным дымом. Дело в том, что на Керченском направлении железной дороги нет электрической ветки, составы здесь обслуживаются тепловозами, охочими до солярки. Забыл и теперь не доволен собой. И тут же следом еще один подвох памяти - на перроне встречают находчивые шофера, один из них, побойчее, отвечая на вопрос запутал незнакомыми именами улиц оканчивая каждую вопросительным знаком, чем и смутил невероятно.

Прошу отвезти в центр. По пути рассматриваю улицу Карла Маркса. Не верю, сверяюсь с табличками на домах. Исчезли все до единого полувековые тополи. В клумбах торчат молоденькие деревца в полтора человеческих роста. Лишившись тени исполинских тополей улица кажется обескровленной и будто бы шире. Нет волнистого, вспученного могучими корнями асфальта. Тротуары вылощены плиткой бледно красных тонов – совершенно неожиданный по первым минутам цвет. На месте магазина «книги» - приятного запахом глянцевых страниц, нерушимым библиотечным покоем, который не решаешься нарушить голосом и потому говоришь шепотом - теперь отделение банка, но устоял бюст Карла, а в узком зеве улицы Дубинина промелькнула мачта обелиска в ржавчине от высушенной солнцем травы.

Ночлег нахожу быстро. Квартира простая и чистая, полностью меня устраивает. У хозяйки - дебелой женщине за пятьдесят - спрашиваю про троллейбус, который с удивлением увидел на Еременко. Подумав, та неуверенно отвечает, что пустили года два назад, нет, кажется три; два, может быть три маршрута. У мужа машина.

От прежних постояльцев осталось немного кофе; после меня останется картофель и зеленый лук.

Чувствую, что должен немедленно увидеть всё. Набережная. Митридат. Собор Иоанна-Предтечи. Аленка. Все, буквально все улицы Старого города.

Налегке вдоль Приморской обмелевшей, поросшей камышом и водорослями и растерявшей большую часть своих рыбаков - в лучшие времена их выстраивалась целая армия.

Оказалось не только улица Маркса, но и все мостовые старого центра вымощены плиткой бледно розовых тонов и обрамлены бордовыми поребриками. Универмаг обшит жестью и выкрашен в цвета одной из сетей супермаркетов. Вдоль боковой стены ряд киосков. Кроха с метр ростом, в шляпке и синеватым, сходящим мазком зеленки на коленке долго и важно выбирает мороженное в стаканчике... Тенистыми тропинками к Аленке. Скверное предчувствие.

Однако опасения напрасны - Алёнка не только на своем месте, с первого взгляда невозможно определить, что здесь поменялось. Густо разросся куст на башне в бассейне, которую брала приступом шайка звонко-голосистых апачи, да обновлены кое-какие сооружения из фанеры - пожалуй и все перемены. В зале игровых автоматов теперь мебельный салон, но это куда лучше - я-то рассчитывал вместо Морского Боя, кормящегося пятнадцатикопеечными беленькими кругляшами умершего во сне Союза – или, быть может (ах как бы многим хотелось) спящего летаргическим сном - встретить однорукую мафию.

Площадь Ленина поражает чистотой, простором, новизной и отсутствием зеленых исполинов. Не слышна мелодия гармошки, под которую в восьмидесятых вальсировали ветераны, а перед входом в наглухо заколоченную во времена «синего платочка» церковь Иоанна-Предтечи старушки (первое впечатление – что-то продают – оказалось обманчивым) живым коридором с протянутой рукой.

Улица Ленина территория развлечений: магазины, бутики, рестораны, кафе и игральные лачуги. Прямо посреди улицы вырос ряд фонарей «под старину», желтый свет на одном уровне с листвой – деревья тут сберегли.

Иду на Набережную. Соленый ветер здесь крепче, смелее. Сажусь на спускающиеся к воде ступеньки волнореза возле казарм. Черпаю горстью воду, и смотрю как та просачивается сквозь пальцы. Далеко впереди в дымке, на линии перелома виднеется далекий берег. В море, в солнечных очках закрывающих половину лица плавает пожилая дама. Другая, обернутая полотенцем и с полотенцем в руках готовится принять купальщицу из воды. Справа от меня расположилась гурьба первосентябрьских школьников. Побросав в кучу, ранцы они курили и запрокинув головы, запивали сигаретный дым пивом.

Именно здесь, в Керчи я узнал, что мидии, эти черные непривлекательные на вид ракушки можно употреблять в пищу. Ничего отвратительнее и смешнее в свои шесть лет я не слышал...

Продолжаю путь. Ставлю ногу на заградительный бортик, перегибаюсь, смотрю вниз - вода зеленая, прозрачная, на дне видны завитки водорослей и желтые песчаные проплешины. Бортик настораживает. Он слишком низкий. А ведь я хорошо помню каких усилий стоило на него забраться, и теперь невозможно поверить и принять, что и он всегда был таким.

На одной из алей, что тянутся вдоль набережной появился ряд палаток с сувенирами и несколько летних кафешек с плетеной мебелью и музыкой радиоволн. Сиротливо выступает вперед старый потрепанный пирс. Отсюда ходил прогулочный катер, для продавца билетов был домик, ныне ничего этого нет и пирс унаследовали рыбаки. Удивило то, что в основном это были молодые люди 25-35 лет. Они расположились поодиночке на том расстоянии друг от друга что любит тщеславие и требует одиночество. Возможно они приходили сюда детьми, да так и осталась привычка. На волнах лениво покачиваются поплавки. Некоторые рыбаки вооружены закидушками. Они стоят выставив вперед сжатую в кулак руку, через указательный палец которой натянута леса и сосредоточено глядят вниз, будто стараются что-то услышать. Интересно, что при виде них подумалось бы человеку не знакомому с закидушкой?

Водная станция открыта для купания, на табличке мелом температура воздуха и воды - сегодня 24 и 20, насупротив раскинулся надувной детский городок, дальше, пред пляжем колония рыбаков с удочками, вряд до дюжины охотников на бычка. Позади одного из них терпеливо ждет рыжий кот.

Дальше короткий каменистый берег, кабинки для переодевания, солнечный грибок, качели... До чего же приятно застать все на своем месте! Сковавшая вначале тревога теперь отступает и с легким чувством и с мыслью о кофе возвращаюсь к началу набережной. Еще много всего предстоит увидеть, однако отчетливо понимаю – главное уже видел.

Выбираю кафе рядом с пирсом. Захватываю столик в тени. Солнце уходит, и лучи падают косо. Ветер треплет брезент точно воспитатель ухо сорванца.

Гляжу по сторонам. Взгляд первым делом ищет бортик. Напряжением... уж не знаю каких сил души стараюсь выбросить его из головы. Мартышка в пестрой рубашке на ветру жмет голову в плечи и не замечает банан, который тянет постаревший фотограф. По искрящейся ряби моря скользит треугольник паруса. Мальчик на пирсе тянет из воды леску. Вызволив грузик и два крючка от навязших водорослей, превратившиеся в два зеленых шара с хвостами, собирает леску и переходит на новое место. Один из рыбаков время от времени достает из воды бычков. Каждый раз, когда он дергает удочкой другие рыбаки поворачивают головы и молча глядят, оценивая добычу своего удачливого собрата.

Хорошо сидеть в плетеном кресле, потягивать кофе и смотреть на море и на людей. Кафе было пустым, за стойкой бара переговаривались о своем милые девушки, тихо играла музыка, жары не было и набережная была прежней.


***


Когда-то давно, в эпоху икарусов – удушливый выхлоп снаружи, давильня внутри – в одном из таких желто-черных монстров тружеников разразился горячий спор, причиной которому была теснота, духота, упрямство. Спор быстро перерос в конфликт, враждующие стороны осыпали друг друга обвинениями, распалялись и вовлекали сторонних. Перебранка угрожала перейти во всеобщее возмущение. Наконец женщина обвинила своего оппонента седовласого мужчину с брюшком и занявших его точку зрения обывателей в том, что они не Настоящие Керчани. Укор возымел поразительную силу – в автобусе воцарилась тишина, ни разу не нарушенная до конечной остановки. Пораженный, я много раз возвращался к этому случаю, пытаясь понять, какие они - Настоящие Керчани, и чем отличаются от обитателей других городов. Настойчиво, до смущенных улыбок и я расспрашивал домашних, не имеющих нужных слов, всматривался в лица людей встречающихся на улицах Старого Города, искал характерные отличительные особенности. И на второй день приезда, видимо приветствуя сентиментальный порыв, на помощь в этом вопросе пришла хозяйка-судьба, применив ко мне изношенный прием голливудских новеллистов – не рассказывай о том, что можешь показать. А вышло так: на рынке (первые покупки – тетрадь, карандаш, точилка), с пакетами овощей, прижимаю локтем тетрадь, карандаш неудобно выпирает в кармане, позади кто-то натужно зовет молодого человека. Это меня. Пожилую тяжело дышащую женщину, у которой покупал картофель узнаю не сразу. Неверно подсчитана сдача, после перерасчета мне полагается гривна с какими-то копейками. Покупаю остававшиеся три кило картошки и луку, сколько могу рассовать по пакетам. В утренних лучах подслеповатого после сна солнца и с приятным успокоением бреду в свое временное пристанище и думаю о том, что здесь я в хороших руках, а следующие два дня изумляю пожилую женщину и ее соседок по прилавку сочетанием картофельно-луковой прожорливости и худобой боков и щек...

***


С немым смущением замечаю что купленная на рынке точилка оказалась ярко розового цвета. Теперь я в кафе на Набережной и обаятельная прелестница с мягкой улыбкой и смелым взглядом, каким-то немыслимым образом сумевшая приправить кофе своим скромным обаянием, осторожно, боясь расплескать, ставит передо мной эспрессо.

В меню встречаю салат и плов с мидиями.

На пирсе, даже в этот неподходящий полуденный час, старики с удочками.

Яркий ветреный день. Привыкаю к бледно-бордовым улицам. Возможно это лишь перемена настроения и но кажется будто слепящее солнце и новые тротуары вовсе не стерли тихого очарования стареньких узких улиц.

Затачиваю карандаш и ощущаю приятный шорох мыслей, а между тем для меня, всегда было проблемой с чего начать – наверно общая черта всех кому блокнотные наброски способ утолить не от чрева берущий начало, а с кончиков пальцев, голод. Хитрю и начинаю о книге, читаной в поезде - быстрый выбор в специализировавшемся на газетах киоске. О чтиве стоило позаботился заранее. В дорогу нет ничего лучше Хемингуэя. «Старик и море» - туда, «Опасное лето» - обратно. Ни в коем случае в противном порядке!

Перехожу к путевым наблюдениям. Очерчиваю, наношу контур, много черкаю, часто и обидно ошибаюсь в выборе слов, но, странным образом, это не вредит, мысль течет гладко, без запинки, не спешит и я не боюсь ее потерять...

Приморский сквер, Митридат, Камыш-Бурун и Городской пляж - вот план на сегодня.

Сквер - убирают две женщины. Сквозь щели старых плит тянутся бурые сорняки, в палисадниках трава высохла и пожухла. На ней лежат высушенная и скрюченная листва и человек в синем свитере в позе Z. Исчезли все до единой лавочки. Огороженное цепью море что-то нашептывает каменным блокам из которых сложен причал, когда-то здесь было густо от яхт. На опутанном высокой решеткой пирсе пришвартованы буксиры с ржавчиной ниже ватерлинии. Отсюда ходил теплоход в порт Крым и на городской пляж. Каждое утро приходила и скоро уходила в Ялту ракета.

Приморский Сквер был нашим любимым местом отдыха. Мы любили проводить здесь вечера смотреть как мерцает маяк и как далеко в море движутся огни, слушать плеск волн и стрекотание кузнечиков. Не редко мы засиживались до тех пор, пока в ресторане при гостинице напротив не смолкала музыка и лишь потом возвращались домой, где все давно спали.

Грубо слепленные грифоны стерегут небо над Митридатской лестницей. Другой, новый для меня, из желтого, пламенеющего в солнечных лучах металла остался присматривать за площадью. Еще одна неожиданность – обстрел огромными длиной с палец на руке взрослого человека кузнечиками. Они часто и неожиданно выпрыгивают из высушенных зарослей, летят по высокой дуге и бесстрашно садятся перед ногами. Сколько же их бестолково погибших на ступенях...

На середине большой лестницы догоняет группа туристов. Гид собирает всех вместе и что-то рассказывает на английском. Туристы скучно смотрят на лежащий внизу город, большая часть которого скрывает лиственная ширма и явно не прельщенные перспективой продолжают подъем.

Задерживаюсь чтобы пропустить интуристов вперед и встречаю пожилого джентльмена - не большого роста, поджарый, блестяще лысый, его заостренное, с восточными чертами, обращенное ко мне лицо приветливо, губы тронуты учтивой улыбкой, которая приводит меня в восторженное умиление. Пожилой джентльмен встречает мой взгляд и прикладывает руку к сердцу, почтительно наклоняет голову. Тороплюсь повторить этот жест, но в правой руке у меня фотоаппарат и сумка, завозился и получается скомкано и далеко не так галантно как бы хотелось. Черт возьми, в начале подъема нужно поставить табличку-памятку для разинь держать правую руку свободной!

Делаю несколько снимков и огорченный своей оплошностью оглядываюсь, но пожилой приветливый джентльмен загадочным образом исчез - его нет ни в вверх ни в низ ни в проулке, который в обе стороны хорошо просматривается.

Наконец наверху!

Чисто, солнечно, просторно.

Гляжу вниз. По набережной прогуливаются пары. Море искрится чешуйками. С Митридата вода синяя, в ней отражается небо.

Несколько снимков на память.


Пляж Камыш-Бурун. Очень смутно помню его расположения, мне было не то шесть, не то семь, когда раз попробовав, на всегда отдали предпочтение Городскому. Хочется найти самостоятельно, без подсказок. Пытаюсь сопоставить то, что вижу за пыльным окном маршрутки с хранящимися в памяти обрывками. Промелькнул знакомый спуск. Выхожу.

Пляж запущен. Еще одна иголочка в сердце. Ступени, ведущие вниз, изрядно одряхлели и стерлись – пляж проходит по подножью холма, заросшего лиственным борам, стена, предохраняющая от сползания грунта местами разрушена.

Много приходит ранних воспоминания. Ясно помню как мама покупала завернутых в шуршащий целлофан петушков и других зверушек из сахара на палочке у старушек. Эти леденцы не были симпатичны вкусом, но было необычно и притягательно то, что эти фигурки, больше похожие на игрушки можно съесть... От пирса, к которому причаливал маршрутный катер (тот, что с семи вечера становился прогулочным), остались лишь торчащие над водой столбики (а в заросшей камышом бухте за Городским пляжем не оказалось и их). У берега в воде много водорослей. Вода прохладная.

Первое что бросилось в глаза на Городском - это отсутствие фонтанчиков для питья. Пропали и навесы с топчанами.

Ничего лишнего: море и песок. Не больно усердствуя ветер гонит волну.

Устраиваюсь и под шум прибоя предпринимаю попытку сопоставить образы прошлого с настоящим.

Кто-то завет молодого человека. Поднимаю голову.

Женщина средних лет за руку с девочкой лет двенадцати спрашивает далеко ли до монумента Героям и можно ли до него дойти по пляжу. Пока она говорит испытываю гордость от того что меня принимают за аборигена, однако я впервые слышу про монумент и теперь растерян. Ответить мне не чего. Посмотрю в направлении куда смотрит девочка и увижу вдали конструкцию, несомненно, огромную. С нашего места она не больше семечки подсолнуха.

Женщина с девочкой уходят. Меня распирает любопытство, кажется что до героического монумента с полчаса пути пешком или около того, через час не выдерживаю и отправляюсь следом.

За тридцать минут успеваю дойти и забраться на мыс Камыш-Бурун (имя мыса узнаю позже), которым заканчивается Городской пляж. По другую сторону мыса открывается другой пляж, мыс защищает его от ветра и волна здесь спокойнее, много деревьев которые близко подходят к воде и можно устроиться в тени. Монумент отсюда визуально ничуть не ближе чем с пляжа. С обратной стороны мыса на его склоне какие-то руины. Почему-то принимаю их за линию обороны времен войны спускаюсь исследую немногочисленные сохранившиеся конструкции. Это некрополь Нимфея, об этом тоже узнаю позже. Монумент - гигантский парус, в честь Эльтигенского десанта осматриваю на следующий день.


***


Море мирно перебирает струны волн и эту тихую пульсацию заимствует утро. Застенчивое и целомудренное, в первой душистой дымке осени утро ждет пробуждения города. В чистом, без единого облачка небе с криком кружат чайки, а досаждавший все дни моего краткого путешествия ветер, наконец, угомонился и из прогноза погоды знаю что день будет чудесным. Боже, как я его ненавижу! В этот день, всего через несколько часов, я должен уехать.

Рыбаки на набережной веселы и ленивы. Один из них плавает под пирсом, разговаривает с другим, стоящем на наверху. Звук их голосов разносится далеко по округе. На лавке в первых лучах солнца пригрелся кот, худенькое тельце приподнимается и опускается во сне и полоски на серой шерстке повторяют движение моря.

Делаю фото вялых спросонья разморенных улиц.

Звонкий плеск голосов стоит на Аленке. Теремок у бассейна обжит, там уже течет своя вымышленная жизнь, тренировка перед жизнью будущей. Площадь полна утреннего солнца. Его радужный и по-осеннему желтоватый с мякотью сок да налить бы в стакан... В стакан прошу кофе и в последний раз прохожу по обновленной Ленинской. Конечно же, не последний.

Моим соседом по купе оказывается рыжеволосая, не знающая уныния особа, из тех, кто без труда находит общий язык с незнакомцами. В вагон она прыгнула в Багерово и мускулистый, бронзовый от загара молодой человек передал в длинные хрупкие руки сумку, что нес на плече, другой поможет скрасить ожидание в Джанкое, где будет долгая остановка, еще один встретит на конечной станции.

Не прошло и четверти часа как я откладываю карандаш и оказываюсь вовлечен в пустой бессмысленный и бесконечный, в других обстоятельствах совершенно для меня немыслимый разговор. Моя спутница молода, задорна, ценит себя высоко, приветлива и настойчива в беседе – не самый плохой спутник для погрязшей в воспоминаниях брюзги. На вопрос как моя попутчица находит новый облик города, она отвечает, что одобряет… В последовавшем далее наборе эпитетов оказывается и покой этих неприхотливых улочек и многозначительное молчание милых руин и оглушительная тишь отважных пушек… все это вымели, выгребли, вычистили, привели в порядок. Она непривередлива в выборе слов да и не очень щедра к предмету интересующего меня, но о конечном пункте нашего путешествия говорит охотно, хвалит красоту и величь новых зданий, роскошь выложенных заново площадей, громкость клубов и трижды звучит «влюблена». Умолкает, видимо заметив выражение моего лица и после паузы заводит разговор о другом. И в этот внезапно дарованный миг тишины я с грустью успеваю подумать о том, что родной мне город мы любили, когда он был заброшен, разрушен, разорен перестройкой, а потом, все, что мы любили, снесли и возвели «красоту и роскошь» и, что теперь не осталось ни одного не перекроенного кусочка земли, а в Керчи такие места есть и, наверно, потому так для меня притягателен этот древний город. В этих вешках моего детства, затаилось особое очарование прошлого и пока не исчезнет последняя из них, к прошлому еще можно перекинуть мостик, подсмотреть прежнего себя и исправить ошибки.

...а монеты, что собрались в карманах, с пирса забросил в море.





В другом тряском вагоне, в томные в минуты ожидания снисходительно-приветливая дама, желая ее отвлечь справляется у попутчицы - беспокойной девочки с голубым, вплетенным в рыжую жиденькую косичку бантом и милым промежутком в зубах, норовящую повиснуть на материнской, державшей косметическую кисточку руке и заглянуть в зеркальце, которым та отгораживается, дабы навести красоту и изредка сдержанно шипит из-за этой естественной для каждой модницы преграды «не крутись», «сиди, как полагается», - какое в Керчи море.
Лежу на верхней полке и смотрю в окно на проносившийся мимо пейзаж, ощупываю языком шаткий зуб и ревниво стараюсь уяснить две вещи, почему рыжие шумные девочки пользуются большим интересом и что мешает им вести себя тише.
- Челное, - не задумываясь, выкрикивает непоседа снизу.
- И Азовское, - добавляет озорница, когда дама уже хапнула воздуха, степенно готовясь внести ясность.